25. Оксман
— Азадовскому
<Саратов> 10
мая <19>49
Дорогой Марк
Константинович, получил вчера письмо от К. П. Богаевской с кратким отчетом о
ленинградских академических новостях. Мне мои друзья давно уже не пишут —
поэтому только сейчас получил некоторое представление о происшедшем за эти
месяцы. Трудно поверить в то, что вас отставили от Академии1,
— это как-то не умещается в голове и, вероятно, привлечет внимание Президиума.
Но, с другой стороны, вы, вероятно, и сами уже научились отделять слова и дела
в работе и Волгина2, и Мещанинова3, и других ученых и
полуученых бюрократов, для которых, в сущности, все трын-трава и которые давно
примирились с своею ролью манекенов в руках бруевичей
и прочих «б». Конечно, С. И. Вавилов — настоящий большой человек, но очень уж
он далек сейчас от Пушк<инского> Дома, фольклора, литературоведения4. Самое страшное, — это физическая невозможность
сейчас уйти на пенсию, писать впрок, печататься независимо от своего служебного
положения. Вспоминаю, как просто разрешались эти вопросы совсем недавно, — и
как сложно все это реализовать ныне. Со своим положением я если не примирился,
то освоился — живу без расчетов на завтрашний день. Этот год или, точнее, полтора
года дались мне очень тяжело — и морально, и физически. Особенно последние
месяцы. Кажется, пока все обошлось благополучно, но ведь в моем положении не
нужно формальных «поводов» для тех или иных оргвыводов. Впрочем, пока меня
обследовали5, — я был увлечен новой своей работой — политическая
лирика и сатира Пушкина 1817—1820 г. — писал день и ночь, вороша горы книг и
старых своих бумаг о Пушкине и декабристах. Вчерне закончил, получилось очень
свежо и убедительно, самое интересное — этюд «Пушкин
и Чаадаев»6. Передатированы все пушкинские агитки, начиная с
«Вольности» и «Ноэля»7 и кончая первым посланием к Чаадаеву, которое
я переношу с 1818 г.
на март 1820 г.8
— Моя концепция позволяет точно осмыслить полит<ическую>
эволюцию Пушкина от либерализма и монархизма к революции и республике. Впервые
получает осмысление и вопрос о влиянии Пестеля на Пушкина еще в петербургский
период. Ход от Н. И. Тургенева и Ф. Н. Глинки — к Пестелю. Некот<орые>
заметки Пушкина оказываются конспектами суждений Чаадаева и т. д. и т. п.
Всего написал листов шесть9. Основные части
работы использовал для публичных лекций, но докладов еще не делал. В прошлом
месяце ездил в Балашов на учительскую конференцию 15 районов. Учителям я
прочел цикл лекций «Пушкин и декабристы» (8 часов)10 — и, ей-богу,
убежден, что балашовская моя аудитория была на
большей моральной высоте, чем слушатели докладов на Всесоюзной Пушкинской
конференции в Ленинграде. А качество моих докладов было не ниже, конечно,
докладов и Городецкого11, и Благого, и даже вашего любимца Мейлаха,
беспардонно обкрадывающего роман Тынянова, — благо о последнем
успели забыть даже вы. Из-за своих декабристских
штудий я опять оставил работу «Пушкин и Белинский». Придется ею заняться летом,
если все будет у меня (или со мною) благополучно12. Хочется мне
заехать дней на десять в Ленинград (в конце июля), так как очень хочется еще
хоть раз
110
глянуть на Неву, пробежаться по Невскому, побродить по Царскому Селу. Да и повидаться
надо хоть с немногими, но все-таки близкими мне людьми, поговорить
по-настоящему, учитывая, что, может быть, другого случая для этого уж не будет.
Как видите, в некоторых отношениях я перестал быть оптимистом. В свое время К.
И. Чуковский очень недоумевал по поводу того, что я строю свою работу так, как
будто бы предполагаю жить не менее 200-х лет. Сейчас я не могу рассчитывать
более, чем на две недели вперед. Все сверх этого мне
кажется уже не очень реальным, выходящим за пределы конкретного. Не отвечаю на
ваши мысли о Белинском в жизни Пушкина. Мне их большая часть представляется
очень мало вероятной, а о меньшей поговорим при
встрече. Остроумно ваше замечание о полемичности заголовка «О ничтожестве
литературы русской». С «Памятником» вовсе не могу согласиться. О сказках
интересно, но почему вы не включили этот материал в статью о Белинском в «Лит<ературном> Наслед<стве>»?
Если не трудно, напишите о своих впечатлениях от появления Н. Ф. Бельчикова
в Ленинграде13. С момента своего назначения он перестал мне писать,
но книги и поздрав<ительные> телеграммы шлет
аккуратно. Помните ли вы письмо Пушкина к Чаадаеву от 19.Х.1836 г. об «этом
равнодушии ко всякому долгу, к справедливости и правде, этом циническом
презрении к мысли и человеч<ескому>
достоинству», которое «приводит в отчаяние»14. Откуда этот пессимизм?15
Сердечный
привет Лидии Владимировне и вам от нас обоих.
Ваш Ю. Оксман
1 Формально
М. К. Азадовский был освобожден от работы в ПД с 23 мая 1949 г. — «в соответствии со
ст. 47 п. «ж» Кодекса законов о труде об истечении
двух месяцев со дня утраты трудоспособности» (цит. по копии официального уведомления
из ПД от 9 мая 1949 г.
за подписью зам. директора Б. П. Городецкого). Почти
одновременно Азадовского отстранили от заведования кафедрой в Ленинградском
ун-те «как не справившегося с работой и допускавшего крупные идеологические
ошибки в своей научно-педагогической работе» (Приказ № 238/УК от 29 апреля 1949 г. по Главному
управлению университетов Мин-ва Высшего образования СССР сохранился в Архиве
ЛГУ в личном деле М. К. Азадовского (л. 23); там же (л. 24) — приказ
аналогичного содержания № 796 по ЛГУ от 3 мая 1949 г.).
2 Вячеслав
Петрович Волгин (1879—1962) — историк; советский общественный деятель.
Академик (1930). Непременный секретарь АН СССР (1930—1935) и ее вице-президент
(1942—1953). В 1951—1962 гг. — председатель серии «Лит.
памятники». Со второй половины 1950-х гг. Оксман был
связан с Волгиным общей работой над академическим Собр.
соч. и писем Герцена в 30-ти тт. (Волгин значился главным ред.). См. также
примеч. 5 к письму 37.
3 Иван
Иванович Мещанинов (1883—1967) — языковед и археолог. Профессор ЛГУ, зав.
кафедрой общего языкознания (1934—1943, 1952). Академик (1932). В 1934—1950 гг.
— академик-секретарь Отделения лит-ры и языка АН СССР.
4 Сергей
Иванович Вавилов (1883—1951) — физик; государственный и общественный деятель.
Академик (1932). С 1945 г.
— президент АН СССР.
5 Еще 15 января 1949 г. Оксман делился с К.
П. Богаевский своими опасениями: «С февраля начнутся лекции, каждая из которых
будет, конечно, обследоваться и обсуждаться в разных сферах, однако ощущение которых будет парализовать всякую охоту серьезно
работать» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 246). См.
подробнее ниже примеч. 15.
6 Среди
опубликованных работ Оксмана «этюда» под таким заголовком нет. Общие положения этой работы изложены в его письме к К. П.
Богаевской 1 апреля 1949 г.
(Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 247—248).
7 Т.
е. стихотворение «Ура! в Россию скачет...» (1818), публикуемое обыкновенно под
названием «Сказки. Noël», — памфлет на Александра I.
8 Общепринятая
датировка известного послания («Любви, надежды, тихой славы...») — 1818 г. Сообщая 1 апреля 1949 г. К. П. Богаевской о
том, что считает датой пушкинского послания, им пересмотренной, — февраль—март 1820 г., Юлиан Григорьевич
восклицает: «...Каждая строчка зазвучала и получила точное
историко-политическое и интимно-биографич<еское>
освещение» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 247).
9 Весной
1949 г.
Оксман «запоем» (см. ниже примеч. 15) писал на тему «Пушкин и декабристы».
Стимулом для этой работы послужило, возможно, одно из писем Н. И. Мордовченко
(от 17 декабря 1949 г.):
«...Огорчаюсь, что не начинаете новых работ. Как это ни трудно, но это непременно
нужно. Сами знаете, что кроме Вас в ближайшие годы никто не напишет книги о
Пушкине и декабристах. А нужна именно книга, о
которой Вы давно думали и к которой давно подошли» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп.
1. Ед. хр. 700. Л. 42 об.).
Ср. ниже примеч. 10.
Другое
название, предполагавшееся Оксманом для этой работы, — «Политическая лирика
Пушкина». 1 апреля 1949 г.
Оксман сообщал К. П. Богаевской: «Случайно я набрел в своих бумагах на две
пачки материалов, собранных много лет назад <...> Пересматривая все эти
выписки, копии и черновые заметки, я вдруг загорелся — и написал вчерне работу
о полит<ической> лирике и сатире Пушкина на
фоне деятельности Союзов спасения и благоденствия, да заодно о Пушкине и
Чаадаеве» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 247).
«Я работал
некот<орое> время над книгой «Политич<еская> лирика Пушкина 1817—1825
гг.», но уже лет пять к этой работе не возвращался», — признавался Оксман в
письме к Л. Л. Домгеру 23 декабря 1959 г. (Устинов А. Б. Письма Ю. Г. Оксмана к Л. Л. Домгеру. С. 507).
Фрагмент этой
большой работы Оксмана, восходящий к его лекциям 1949—1950 гг., опубликован в 1990 г. под заголовком
«Политическая лирика и сатира Пушкина» в кн.: «Тамиздат». От осуждения к
диалогу. С. 63—89. Часть книги, естественно, составляет работа Оксмана об оде
«Вольность» (ср. примеч. 9 к письму 21).
10 Текст
оксмановской лекции «Пушкин и декабристы», с которой он не раз выступал в те
годы перед слушателями, послужил В. В. Пугачеву основой для публ.: Оксман Ю.
Г. Пушкин и декабристы // Освободительное движение в России. Межвузовский
научный сб. I. Саратов, 1971. С. 70—88. Там же со ссылкой на
Известия ОЛЯ (1956. Т. XV. № 1. С. 86)
указывается, что «основные положения этой работы были высказаны в докладе Ю. Г.
Оксмана на VII Всесоюзной Пушкинской конференции в Ленинграде в 1955 г.» (С. 70). Ср.
примеч. 6 к письму 2.
11 Борис
Павлович Городецкий (1896—1974) — историк лит-ры,
пушкинист. В 1940-е годы — зам. директора ПД После смерти Б. В. Томашевского
возглавлял Сектор пушкиноведения, позднее — Сектор новой рус.
лит-ры ПД.
12 На
протяжении своей жизни Оксман обращался к теме «Пушкин и Белинский»
неоднократно. Начало работы восходит к 1923 г. «Полтора месяца уже
112
работаю я над «Пушкиным и Белинским», —
сообщал Оксман Н. К. Пиксанову 29 июля 1923 г. — история фактич<еских>
отношений, точки соприкосновения, возможность взаимодействия, вопрос об
участии Белинского в «Со-времен<нике>» и т. п. Картина получается
необычайно и неожиданно интересная». Статья Оксмана предназначалась в
редактируемый Пиксановым сб. «Венок Белинскому» (1924), что и отмечено в
редакционном предисловии к этому изданию.
В
начале 1930-х гг. Оксман хотел напечатать свою работу в пушкинском томе ЛН (Т.
16—18. 1934). Не теряя надежды получить статью Оксмана для 56-го тома ЛН
(второй том, посвященный Белинскому), И. С. Зильберштейн писал Оксману 20
февраля 1950 г.:
«По поводу Вашей статьи «Белинский и Пушкин» <...> т. е. о той Вашей
статье, которую Вы ровно 17 лет тому назад должны были дать в наш пушкинский
том. <...> Если Вы в самые ближайшие две—три недели эту
статью закончите, то мы ее дадим во второй том Белинского» (РГАЛИ. Ф.
2567. Оп. 1. Ед. хр. 524. Л. 12 об.).
В 1948—1950 гг. Оксман, как видно, настойчиво возвращался к своей
давнишней теме (см., например, примеч. 4 к письму 7). 21 марта 1949 г. он сообщал К. П.
Богаевской, что читает лекцию «Пушкин и Белинский» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 246). Основные положения этой работы, намеченные еще в 1923 г., образуют вставной
сюжет в его обзоре «Переписка Белинского» (ЛН. Т. 56. С.
233—235). На эту же тему Оксман выступал на Всесоюзной
Пушкинской конференции в 1961
г. (см.: Тринадцатая всесоюзная Пушкинская конференция,
6—8 июня 1961 г.
Тезисы докладов. Л., 1961. С. 9—12). Однако
отдельной публикации своего труда «Пушкин и Белинский» Оксман так и не осуществил.
Ср. примеч. 5 к письму 24.
13 См. примеч. 23 к письму 15. «Наш новый шеф и Ваш добрый приятель
Н<иколай> Ф<едорович> проявил себя во всем
блеске своих научных и организационных дарований, — иронически писал Оксману
Н. И. Мордовченко 19 мая 1949
г. — В «доме» нашем «все смешалось». Не представляю
себе, можно ли дальше будет работать. Симптомы пока-что
весьма неблагоприятного порядка» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 700. Л. 49; под «нашим домом» Мордовченко имеет в виду ПД, обыгрывая при
этом начальные строки 1-й главы романа «Анна Каренина»). Спустя полгода,
6 декабря 1949 г.,
Н. И. Мордовченко опять сообщает Оксману о «новой» ситуации в Ин-те рус. лит-ры: «Что сказать Вам вкратце
о нашей жизни? Весной все «переворотилось», и до сих пор идет великая путаница.
Боюсь, что не скоро доберемся мы до нормальной работы и нормального течения
жизни. В ПД пока-что все внимание устремлено на обличение
прошлого, а о будущем и о предстоящих делах, о том, как их делать, — никто не
думает и никому это не интересно» (Там же. Л. 55 об.).
О деградации ПД в начале 1950-х гг. см. также в письмах 120, 123 и др.
14 «Действительно,
нужно сознаться, — писал Пушкин Чаадаеву 19 октября 1836 г., — что наша
общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного
мнения, это равнодушие ко всякому долгу, это циничное презрение к человеческой
мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние» (Переписка Пушкина:
В 2 т. Т. 2. С. 290). Эти пушкинские
слова Оксман вспомнил также в своем наброске «О холопах добровольных», посвященном
осуждению конформизма в филологической среде (см.: Богаевская К. П. Из
воспоминаний. С. 129).
15 Пессимизм
этого письма вызван, бесспорно, той общей ситуацией, которая сложилась весной 1949 г. в советских
академических и учебных заведениях, где на обязательных «проработочных»
заседаниях выявляли и разоблачали «безродных космополитов». О
своих настроениях и общем положении в Саратове, где «борьба с космополитизмом
прошла без больших осложнений» (из письма Оксмана к С. А. Рейсеру от 20 апреля 1949 г. // РГАЛИ. Ф.
2835. Оп. 1. Ед. хр. 410. Л. 14 об.), Оксман высказывается определеннее в других письмах. 21
марта 1949 г.
он сообщал К. П. Богаевской: «В университете опять очень нервная
обстановка, обследуют нас разом несколько организаций — ревизор из Мин<истерства> высш<его> образ<ования> по
кадрам, обком и еще какие-то менее авторитетные контролеры. В эти же дни ведем
проработку вопроса о космополитических происках на литерат<урном>
фронте. Поиски врагов еще не закончены, идет «изучение» трудов всех членов
кафедры рус<с-кой> лит<ератур>ы. С этих же
позиций изучаются лекции — их программы и стенограммы. Бывает
иногда очень тяжко на душе, иногда даже руки опускаются» (Ю. Г. Оксман в
Саратове. С. 246—247). «Весною, — пишет он спустя два месяца (26 мая 1949 г.) М. П. Алексееву, —
когда шли бесконечные проработки (меня задели только один раз, но и то как-то
боком, на всякий случай. Но, как Вы сами понимаете, ожидание
всяких бед больше разлагает психику, чем совершившаяся катастрофа), я работал
запоем над старой своей темой «Пушкин и декабристы». Написал листов
восемь — для меня это сверх максимум — и после
сего почил на лаврах. Работы последних лет о Белинском лежат без движения, как
и все прочее, что написано было с 1947 г. Может быть, оно и лучше, но сам я не
придерживаюсь такой точки зрения. В признательность потомства я плохо верю, уж
лучше ругань современников. Впрочем, ругань это одно, а всякие оргвыводы —
другое. Однако и при молчании, и при высказываниях
в печати участь наша определяется, так сказать, внелитературными соображениями, от нас независящими. Так уж лучше умирать
стоя. Я давно уже привык к жизни без завтрашнего дня...»